— Вот, любуйся. Результат проверки.
Алексей замер в дверном проёме гостиной, всё ещё сжимая в ладони ручку портфеля. Атмосфера в квартире осталась прежней — запах свежесваренного кофе и аромат духов Татьяны витали в воздухе, но что-то коренным образом изменилось. В самом центре помещения, на светлом паркетном полу, который жена натирала до зеркального блеска каждое воскресенье, возвышался внушительный, плотный чёрный мешок для мусора. Он был плотно наполнен чем-то мягким и бесформенным, напоминая безобразный памятник тихой, но ужасной трагедии.
Татьяна расположилась в кресле напротив. Её прямая осанка, безупречный пробор и нога, переброшенная через колено, создавали образ спокойствия. В руках она держала чашку с кофе, но не делала ни глотка. Её взгляд был направлен не на мешок, а на Алексея, а в холодных серых глазах застыл такой ледяной блеск, что ему на мгновение стало не по себе. Это не была ни обида, ни грусть. Это была стальная решимость. Ярость, охлаждённая до предельной температуры, превратившаяся в острое и твёрдое лезвие.
— Что это? — произнёс он, хотя ответ уже медленно прокрадывался в его сознание, словно ядовитый сорняк.
— Это, как мне объяснили, — «срам», от которого меня решили избавить, — её голос оставался ровным, лишённым всякой дрожи. — Твоя мама заходила. Сказала, что проезжала мимо и решила заглянуть. Чаю попить.
Алексей приблизился к мешку и, немного помедлив, развязал его. В нос ударил знакомый, смешанный аромат духов Татьяны — запах её одежды и гардеробной. Он заглянул внутрь. Сверху лежало её любимое шёлковое платье цвета морской волны с асимметричным подолом — именно то, в котором они отмечали годовщину в ресторане. Под ним проступал рукав кремовой блузки, привезённой им из Каролино-Бугаза. Ткань была из тончайшего хлопка и стоила немалых денег, но он не мог устоять, представляя, как она будет смотреться на Татьяне. Далее — яркий летний сарафан, строгая офисная юбка, кашемировый джемпер. Всё было сложено с удивительной аккуратностью. Не выброшено в порыве злости, а уложено с хладнокровной, безжалостной методичностью. Как в гроб.
— Она… она просто взяла и?.. — слова застревали в горле. Масштаб случившегося казался невообразимым. Это было не просто вмешательство. Это был акт оскорбления.
— Она открыла шкаф, когда я была на кухне, — продолжала Татьяна своим бесцветным тоном, словно зачитывала сводку новостей. — Вынесла всё сюда. Сказала, что помогает мне выглядеть приличной замужней женщиной, а не девицей с панели. Заявила, что у меня нет вкуса, но это поправимо, если слушать старших. Потом достала из своей сумки этот мешок и сложила туда всё. Посоветовала убрать его до твоего прихода, чтобы ты не видел этого позора.
Алексей выпрямился. Он взглянул на жену. Ни один мускул на её лице не дрогнул. Она не искала у него поддержки. Она просто констатировала факт — факт того, что в их дом, в их личное, выстроенное с такой заботой пространство, вторглись, прошлись грязными сапогами по самым сокровенным уголкам и демонстративно выбросили часть её сущности на свалку. Вдруг он отчётливо осознал, что она испытывала. Это было не про вещи. Это было про унижение. Глубокое, показательное, публичное, даже если зритель — всего один человек. Внутри него начал медленно нарастать гнев. Не вспыльчивый, не импульсивный, а тяжёлый, мрачный, словно чугун. Перед глазами стояла не просто куча тряпья в мешке. Он видел слёзы, которые Татьяна не пролила. Он видел пощёчину, полученную ею, пусть и метафорическую. Он видел дерзкую, непоколебимую уверенность своей матери в том, что ей всё позволено. Что она может приходить в их дом и устанавливать свои правила, судить его жену, решать, что ей носить и как жить.
Он молча достал из кармана телефон. Татьяна следила за его движением взглядом. В её глазах мелькнуло что-то новое — не столько ожидание, сколько предупреждение. Она знала его. Знала, что за его внешней невозмутимостью сейчас бушует буря.
Алексей нашёл контакт с подписью «Мама». Он посмотрел на Татьяну, на её неподвижную фигуру в кресле, а затем перевёл взгляд на чёрный мешок — этот безобразный трофей в центре их гостиной. Нажатие на экран было тяжёлым, решительным, словно он нажимал не на кнопку вызова, а на курок.
Длинные гудки прервались ровным, будто домашним, голосом матери, будто она только и ждала его звонка, чтобы обсудить рецепт яблочного пирога.
— Алексей, я знала, что ты позвонишь. Татьяна уже пожаловалась? Я надеялась, что у неё хватит ума этого не делать.
В её голосе не слышалось ни капли раскаяния — только сладкая снисходительность и непоколебимая уверенность в своей правоте. Она не оправдывалась. Она провозглашала свою победу. Алексей на мгновение прикрыл глаза и глубоко вдохнул. Он ощущал взгляд Татьяны — испытующий, неподвижный.
— Объясни мне, что это за представление ты устроила в моём доме? — его голос звучал тихо, но в этой тишине содержалось больше угрозы, чем в любом крике.