— Алексей, прекрати этот спектакль! — вскрикнула Марина Ивановна, инстинктивно отступая назад и увлекая за собой дочь.
Но он оказался проворнее. Не резким рывком, а плавным, непреклонным движением он перехватил ремешок сумки. Елена издала писк и попыталась вырвать её, но его хватка оказалась железной. Другой рукой он поднял нож. Сталь блеснула в свете.
И он начал разрезать.
Лезвие проникло в дорогую кожу с неприятным, влажным звуком, напоминавшим стон. Он не рубил в порыве злости. Он резал. Медленно, с холодным, сосредоточенным нажимом, проводя длинный, уродливый разрез по всей лицевой стороне сумки. Золотистый логотип отвалился и с тихим звонком упал на паркет. Он провёл ножом ещё раз, рассек боковину, затем перевернул изуродованную вещь и с такой же безжалостной точностью прорезал её с другой стороны. Кожаные лохмотья бессильно повисли, обнажая шёлковую подкладку.
Елена смотрела на это с распахнутым ртом. Из её горла вырвался сдавленный, хриплый звук. Это уже не была насмешка. Это был ужас. Ужас не от вида ножа, а от созерцания этого методичного, холодного разрушения. От осознания, что человек перед ней — не вспыльчивый парень, а кто-то иной, незнакомый и пугающий.
— Ты… что творишь, чудовище?! — наконец сумела произнести Марина Ивановна. Она бросилась к нему, пытаясь выхватить остатки сумки, но он просто оттолкнул её руку в сторону, не отрывая взгляда от своего дела.
Закончив, он разжал пальцы. Изуродованный кусок кожи упал на пол у ног Елены. Он опустил нож, положив его на кофейный столик с такой же спокойной точностью. Затем выпрямился и посмотрел им в глаза.
— Я предупреждал, — его голос звучал тихо, лишённый всякой эмоции. — Вы не поняли мои слова. Возможно, так станет яснее. Чужие вещи трогать нельзя. Особенно в моём доме.
Он подошёл к большому чёрному мешку, который всё это время стоял в центре комнаты. Поднял его одной рукой, словно он был пуст, без усилия. Он не понёс его к двери. Он приблизился к оцепеневшей матери, вложил мешок в её руки, заставляя крепко сжать, чтобы не уронить.
— Это тоже ваше. Вы принесли — вы и забираете. Можете отдать Елене, раз ей позволено всё. А теперь — дверь там. А моя жена купит себе новые вещи, к которым ты не притронешься, потому что в этом она больше не станет ходить, оно осквернено тобой!
Марина Ивановна смотрела на него, будто видела впервые. В её глазах больше не было праведного гнева. Там поселились страх и растерянность. Вся её уверенность, вся материнская власть рассыпалась в прах вместе с лоскутами дорогой сумки. Елена молча плакала, но бесшумно, вытирая слёзы тыльной стороной ладони, не сводя глаз с того, что когда-то было её гордостью.
— Больше не приходите, — добавил Алексей, глядя поверх их голов. — Никогда.
Он открыл входную дверь и просто стоял, ожидая. Они отступили. Мать, крепко сжимая уродливый чёрный мешок, споткнулась на пороге. Елена, всхлипывая, подхватила её под руку. Они вышли, и он без единого слова закрыл за ними дверь, повернув ключ в замке дважды.
Алексей повернулся. Татьяна осталась на том же месте. Она смотрела на него, и в её глазах не было ни триумфа, ни злорадства. Было лишь глубокое, бесконечное понимание. Она молча подошла к столику, взяла салфетку, аккуратно вытерла лезвие ножа и положила его на место. Затем приблизилась к Алексею, взяла его за руку и крепко сжала. В их квартире воцарилась тишина. Но теперь это была совсем иная тишина. Чистая. И окончательная…