Тамара Ивановна издала короткий, сухой смешок. Это был не звук радости, а выражение презрения, отточенное до совершенства.
— Этот ключ? Тот самый, что ты подарил мне на новоселье, чтобы знать, что у твоей матери всегда есть возможность прийти и поддержать тебя, если случится беда? Ты просишь меня забрать этот символ моей заботы? Алексей, прислушайся к себе. Ты осознаёшь, насколько странно это звучит со стороны? Эти слова не твои. Их вложили тебе в уста.
Её взгляд мелькнул в сторону Ольги, и в нём читалась вся гамма эмоций — от превосходства до откровенной ненависти. Она смотрела на невестку словно на инфекцию, поразившую здоровый организм сына.
Алексей остался неподвижен. Он не стал оправдываться или спорить о символах. Его лицо сохраняло спокойствие и непроницаемость, и именно это спокойствие пугало Тамару Ивановну гораздо сильнее любых криков.
— Я не просил. Я сказал, чтобы ты положила ключ на стол. Это больше не твой дом. И у тебя нет никаких оснований приходить сюда.
— Ах, вот как! — сделав шаг вперёд, она сократила расстояние, вторгаясь в его личное пространство. — Значит, теперь ты решаешь, где мой дом, а где нет? А кто, скажи мне, внес первый взнос за эту твою крепость? Кто уговорил моего старого друга оформить тебе ипотеку под выгодный процент? Кто преподнёс тебе машину, на которой ты возишь эту… особу? Ты думаешь, всё это появилось благодаря твоим красивым глазам?
Она произносила это тихо, но каждое слово было направлено на то, чтобы унизить, напомнить о зависимости, о его, как ей казалось, неспособности. Это был её главный козырь — материнская поддержка, превращённая на деле в долговую яму, маскирующуюся под любовь.
Ольга, всё это время молчавшая на диване, внезапно поднялась. Она не приблизилась к ним, а просто выпрямилась во весь рост, её молчаливое присутствие стало ощутимо весомым. Она смотрела не на свекровь, а на Алексея, и в её взгляде не было просьбы о защите — лишь уверенность.
Именно этот взгляд, это тихое содружество окончательно перевернули что-то в Алексее. Он устремил взгляд на мать так, словно взвешивал её слова на невидимых весах и обнаруживал их пустоту.
— Машина, — повторил он медленно, цепляясь за её слово. — Ты права. Ты подарила мне машину.
В голосе Тамары Ивановны зазвучал триумф. Она решила, что прорвала его оборону, что он вспомнил о «долге».
— Ну наконец! Хоть каплю благодарности!
— Да. Благодарности, — кивнул Алексей. Его губы коснулась холодная, едва заметная усмешка. — Значит так. У тебя есть сутки, чтобы забыть о своих финансовых претензиях. Если за это время ты или кто-то от твоего имени вновь обратится к Ольге с требованием денег, я сделаю очень простое дело. Продам машину. Ту самую, что ты подарила мне. И все вырученные средства до копейки передам Ольге. В качестве компенсации за её нервы. Ты меня поняла?
В гостиной воцарилась абсолютная тишина. Тамара Ивановна застыла с ключом в руке. Её тщательно выстроенный мир, в котором она играла роль благодетельницы, а сын оставался вечным должником, рухнул мгновенно. Он не просто отверг её помощь — он взял её главный дар, её главный рычаг влияния, и обратил его против неё самой. Он применил её же отвратительную логику, направив её точно в цель. Маска благопристойности треснула, и сквозь неё пробилось выражение чистой, непрекрытой ярости. Сын только что объявил ей войну на её же условиях. И она осознала, что проигрывает.
Выражение на лице Тамары Ивановны сменилось с гнева на нечто иное. Она застыла на мгновение, её разум стремительно обрабатывал новую, немыслимую ситуацию. Ультиматум сына был не просто дерзостью — он нарушал все правила игры, по которым она жила десятилетиями. Затем её губы медленно изогнулись в улыбку. Это была жуткая, неестественная улыбка, наполненная не радостью, а ядовитым пониманием. Она проиграла битву и теперь намеревалась сжечь всё поле боя.
— Ты действительно считаешь, что дело только в каких-то пятидесяти тысячах? — её голос стал тихим, почти вкрадчивым, и от этого ещё более зловещим. Она медленно опустила руку с ключом. — Алексей, милый мой, наивный мальчик. Ты так и не понял. Я просто хотела дать ей шанс. Шанс поступить по-человечески.
Она сделала паузу, смакуя эффект своих слов на Алексея и Ольгу. Она больше не смотрела на сына. Всё внимание было приковано к невестке, которая стояла бледная, словно полотно, инстинктивно ощущая, что сейчас последует главный удар.
— Ты думаешь, она рядом с тобой из-за великой и чистой любви? — продолжала Тамара Ивановна, обращаясь к Алексею, не отрывая взгляда от Ольги. — Эта девушка, твоя Ольга, пришла ко мне за месяц до свадьбы. Одна. Без тебя. Она сидела на моей кухне, пила мой чай и рассказывала, какой ты замечательный, но немного… непрактичный. И предложила мне сделку.
Алексей молчал. Атмосфера в комнате стала настолько плотной, что её можно было резать ножом.
— Сделку, — повторила Тамара Ивановна, растягивая слово. — Она сказала, что если я буду регулярно поддерживать её финансово, она сделает так, чтобы ты не тратил деньги на всякую ерунду. Что она будет направлять тебя в «правильное русло». Она знает, как управлять тобой, — это её точные слова. Она просто пыталась продать мне поводок для собственного сына. И когда я отказала ей, выставив её из дома, она устроила эту дешёвую свадьбу за твой счёт, чтобы поскорее завладеть тобой. Так что эти пятьдесят тысяч, Алексей, — не мой долг. Это её неустойка.
Она закончила и победоносно выпрямилась. Ложь была чудовищной, но продуманной до деталей. Она объясняла всё: и внезапную неприязнь, и абсурдное требование денег. Это был её последний, самый сильный яд, впрыснутый прямо в сердце их отношений.
Алексей не шелохнулся. Он медленно перевёл взгляд с матери на жену. Он заметил её лицо — шок, смешанный с отвращением от услышанного. В её глазах не было ни малейшей вины, лишь боль от того, что её пытаются утопить в этой грязи. Он смотрел на неё секунду, две, три. Затем вновь повернулся к матери. В его взгляде не было ни сомнения, ни гнева. Лишь холодная, окончательная пустота.
— Я понял, — произнёс он тихо.
Он сделал шаг вперёд, протянул руку и просто снял ключ с её пальцев. Тамара Ивановна была настолько поражена его невозмутимостью, что даже не стала сопротивляться. Она ожидала криков, скандалов, слёз — чего угодно, но не этого ледяного, делового тона.