Это был крик — не пронзительный и не женственный, а рев раненого зверя, загнанного в угол и готового разорвать любого, кто осмелится приблизиться. Вся накопившаяся боль, унижение и несправедливость последних часов воплотились в этой фразе. Она прозвучала в тихом помещении словно выстрел, и её эхо долго еще не покидало воздух, окончательно разделяя их мир на «до» и «после».
Следующий день не принес ни ответов, ни примирения. Он навис над квартирой тяжелым, гнетущим молчанием, густым словно туман. Андрей не пытался найти деньги. Он бродил по комнатам с видом обиженной невинности, нарочито игнорируя Тамару и своим поведением давая понять, что ждет, когда она «одумается» и попросит прощения. Тамара же занималась своими делами с холодным, отстраненным спокойствием. Она приготовила завтрак для детей, заплела Насте косы, помогла Саше собрать пазл. Она жила в отдельном от мужа мире, и граница между их реальностями стала непробиваемой.
Вечером, ровно за час до окончания ультиматума, в дверь постучали. Короткий, властный звонок не оставлял сомнений в том, кто стоит за дверью. Тамара открыла. На пороге оказался Андрей, а позади него, словно бронированный крейсер, вошла Лидия Ивановна. Она была в той самой норковой шубе, которая в тесном коридоре казалась громоздкой и нелепой. Мех блестел под тусклым светом лампы, и этот блеск был вызовом, знаменем, принесённым на поле битвы.
— Здравствуй, Тамара, — голос свекрови прозвучал с оттенком снисходительного металла. — Я пришла поговорить. Андрей рассказал мне всё. Думаю, нам стоит расставить все точки над «и».
Они вошли в гостиную, не дожидаясь приглашения. Лидия Ивановна не сняла шубу, лишь распахнула её и уселась в кресло, словно на трон. Андрей встал за её спиной, его поза выражала полное и безоговорочное подчинение материнской воле.
— Сыновняя преданность матери — это святое, — начала она свой монолог, обращаясь скорее к стенам и мебели, чем к Тамаре. — Любая мудрая женщина осознаёт это и поддерживает. Она гордится, что её муж — хороший сын. А это значит, что он и надёжный супруг, и заботливый отец. Он понимает, что такое благодарность. Требовать же от него выбирать между матерью и сиюминутными капризами… это не по-женски. Это глупо.
Андрей за спиной матери кивнул в знак согласия. Он смотрел на Тамару с упрёком, словно именно она, а не он, предала.
Тамара молчала. Её взгляд скользил по блестящему меху, по самодовольному лицу свекрови, по трусливой фигуре мужа за её спиной. Она не воспринимала слова. Она видела живое воплощение всего, что разрушило её семью. Это была не просто женщина в дорогой одежде, а стена, о которую разбились все её надежды. И эту стену воздвиг её собственный муж. В этот момент она поняла, что дальнейшие разговоры бессмысленны. Слов не осталось.
Она медленно поднялась. Её движения были лишены суеты и гнева; в них таилась жуткая, тщательно выверенная решимость. Она подошла к креслу. Лидия Ивановна прервала речь, оценивая её высокомерным взглядом. Рука Тамары стремительно рванулась вперёд и схватила не руку и не плечо, а блестящий меховой отворот шубы. Резкий, сильный рывок на себя — и Лидия Ивановна потеряла равновесие, неуклюже взмахнула руками и опрокинулась набок, опершись о подлокотник. Шуба соскользнула с её плеч и тяжёлой чёрной массой упала на пол.
Не обращая больше внимания на ошеломлённую свекровь и застывшего Андрея, Тамара молча направилась на кухню. В секундной паузе звучало их сбивчивое дыхание. Она вернулась с большими портновскими ножницами — старыми, тяжёлыми, с холодными лезвиями из стали.
Она приблизилась к лежащей на полу шубе. На глазах у поражённых мужа и матери она опустилась на одно колено. Первый щелчок ножниц раздался в тишине комнаты, словно треск ломаемой кости. Она вонзила лезвия в блестящий мех и принялась резать. Методично, безжалостно, полоска за полоской. Щёлк-щёлк-щёлк. Ритмичный, холодный звук заполнял пространство. Она не кромсала в порыве ярости, она уничтожала. Разрезала блестящую шкуру на длинные, никчёмные ленты, обнажая бледную изнанку. Каждый щелчок ножниц был последним словом в их споре, последним ударом молота, забивающим гвоздь в крышку гроба их семьи.
Когда работа была закончена, она поднялась, бросила ножницы на изуродованный мех и, не взглянув на застывшие фигуры, молча ушла в детскую, закрыв за собой дверь. В гостиной остались только мужчина, его мать и то, что ещё минуту назад символизировало её триумф…
— Мама, мы уезжаем в отпуск, — дочь вложила в руки пожилой женщины маленькую Олечку.
— А с чего ты решила, что квартира ваша? — невестка намеревалась продать жильё, подаренное свёкрами, но её ждал неожиданный поворот.
— Вы ожидали кого-то другого в моей квартире? — спросила я, глядя на свекровь.