Муж просил меня оставить его мать в покое, но я не последовала его просьбе.
Мне казалось, что я понимаю ситуацию лучше.
Ее молчание мучило меня, и я решила пробиться к ней через воспоминания, связанные с любимыми блюдами из ее молодости.
Начала я с борща.
Когда она попробовала ложку и впервые за долгий год посмотрела на меня с осмысленным взглядом, я была на седьмом небе от счастья.
Но я была слишком наивна.
Я не подозревала, что это станет началом цепочки воспоминаний, которая в конечном итоге откроет тайну, способную разрушить моего мужа.
И ответственность за это ляжет только на меня. *** Кухня в нашей маленькой двушке наполнялась тишиной.
Тишиной густой и вязкой, словно остылый кисель.
Такой тишиной наполнены квартиры, где один человек ожидает, а другой уже не помнит, чего именно.
Наталья Викторовна, моя свекровь, сидела за столом, уставившись в узор клеенки.
Ее глаза, некогда ярко-синие, как февральское небо, теперь были затуманены непроглядной дымкой.
В них не отражались ни я, ни солнечный свет за окном, ни чашка с остывшим чаем.
В них была лишь пустота.
Деменция не пришла сразу.
Сначала она тихо уносила мелкие детали: ключи, имена соседей, рецепт ее фирменного яблочного пирога.
Алексей, мой муж, отмахивался: «Мам, это возраст, бывает у всех».
Потом она стала терять более значимые вещи: дорогу домой из магазина, наши с Алексеем имена, собственное отражение в зеркале.
Теперь почти всё ушло.
Остался лишь крепкий, ещё не сломленный болезнью каркас тела и этот пустой, блуждающий взгляд.
Я живу с ней уже полгода.
Алексей часто уезжает в командировки — у него важный проект в Коблево, «последний рывок перед пенсией», как он говорит.
А я стала и сиделкой, и поваром, и единственным человеком, который пытается с ней говорить.
Наши разговоры были простыми. «Наталья Викторовна, давайте супчик попробуем».
Молчание. «Может, выйдем на балкон подышать воздухом?» Опять молчание.
Иногда она выдавала одиночные слова, словно выхваченные из глубин затуманенного сознания. «Зимой», — сказала она однажды в июле. «Синий», — пробормотала, глядя на мою ярко-красную кофту.
В тот день я решила сварить борщ.
Не просто борщ, а тот самый, который помнила из детства.
С кислой капустой вместо свежей, наваристый, с чесночными пампушками.
Захотелось чего-то настоящего, живого, что смогло бы перебить этот запах тишины.
Я нарезала свеклу, и её терпкий, землистый аромат заполнил кухню.
Затем обжарила лук с морковкой, добавила томатную пасту — и кухня наполнилась сладковатой кислинкой.
В воздухе смешались десятки запахов, сливаясь в один, главный — аромат дома.
Я поставила перед Натальей Викторовной тарелку.
Алый, дымящийся борщ с белым облачком сметаны в центре.
Она, как обычно, безучастно смотрела перед собой.
Я взяла ложку, зачерпнула и поднесла к её губам.
Она автоматически открыла рот.
Проглотила.
И застыла.
Её пустые глаза внезапно сфокусировались.
Она медленно моргнула, потом ещё раз.
Её ноздри едва дрогнули.
Она посмотрела на меня.
Впервые за многие месяцы она действительно взглянула на меня. — Кислит, — хрипло, но чётко произнесла она. — Свекла… как в апреле девяносто третьего.
Уксуса много льёшь, Ольга.
Всегда много лила.
Я застыла с ложкой в руке.
Она назвала моё имя.
И не просто имя — она вспомнила нашу старую, давно забывшуюся ссору двадцатилетней давности.
Тогда мы с Алексеем только поженились и жили у неё.
Я варила борщ, а она стояла рядом, цедя сквозь зубы: «Уксуса много, всё испортишь.
У нас в семье так не готовят».
Я тогда чуть не расплакалась от обиды.
И вот сейчас, из бездны забвения, она вытащила именно это.
Не наши редкие добрые моменты, не рождение внука, а тот глупый борщ и мой «лишний» уксус.
Вспышка длилась недолго.
Через минуту её взгляд снова потух.
Но во мне что-то щёлкнуло.
Если вкус и запах борща смогли пробить эту стену, значит, там, за ней, ещё что-то осталось.
История нашей семьи, записанная не в фотоальбомах, а в старой поваренной книге её памяти.
И я решила стать археологом.
Гастрономическим археологом.
Я раскопаю её прошлое.
Наше общее прошлое.
Что бы это ни стоило мне. *** На следующий день я проснулась с чётким планом.
Это напоминало подготовку к сложному химическому эксперименту.
Мне нужны были не просто продукты, а точные копии тех, что помнила свекровь.
Я позвонила своей маме. — Мам, привет.
Слушай, помнишь, в девяностые, какой был уксус?
Обычный, девятипроцентный, в стеклянной бутылке с металлической крышкой, которую только ножом можно открыть?
Мама на другом конце провода помолчала. — Ольга, у тебя всё в порядке?
Зачем тебе это? — Для эксперимента.
Мама вздохнула.
Она привыкла к моим странностям.
Мы долго вспоминали, какую именно томатную пасту тогда покупали — в пол-литровых банках, густую, почти коричневую.
Капусту я решила квасить сама, согласно её рецепту, чтобы достичь той самой «апрельской» кислинки.
Это было безумием.
Я бегала по рынку, искала у пожилых женщин «ту самую» картошку, которая разваривается, и «сахарную» свеклу.
Вечером Алексей позвонил по видеосвязи.
На экране появилось его усталое, обветренное лицо. — Как у вас дела?
Как мама? — Нормально, — ответила я, помешивая варево в кастрюле. — Сегодня у нас гастрономический вечер воспоминаний.
Готовлю борщ из девяносто третьего.
Алексей усмехнулся. — Опять ты со своими идеями.
Ольга, не мучай ни себя, ни её.
Врачи сказали, что это необратимо. — Вчера она вспомнила меня, Алексей.
И нашу ссору из-за уксуса.
Усмешка с его лица исчезла. — Правда? — Правда.
В её голове есть тропинка.
Просто она проходит не через глаза и уши, а через… ну, через желудок.
На следующий день кухня вновь наполнилась густым ароматом прошлого.
Я поставила перед Натальей Викторовной тарелку.
На этот раз я добавила чуть больше уксуса специально.
Она сидела так же ровно, но в её позе мелькало едва уловимое напряжение, словно она прислушивалась.
Я поднесла ложку.
Она послушно съела.
Затем ещё одну.
И ещё.
Потом её рука медленно поднялась и накрыла мою. — Денег не было, — прошептала она. — Совсем.
А вы с Алексейком свадьбу задумали.
Платье белое надо было, кольца… А у нас на картошку не хватало.
Сахар кончился.
Я сидела, оцепенев.
Вспышка.
Яркая, как молния.
Я вспомнила тот апрель.
Мы с Алексеем, влюблённые и безрассудные, объявили, что женимся.
Наталья Викторовна тогда была против.
Она кричала, что я «голодранка», что хочу обременить её сына, что у нас ничего нет.
Я думала, что она просто меня не любит, считает плохой партией для своего единственного, идеального сына.
Я обижалась, плакала, жаловалась Алексею.
А она… она просто боялась.
Боялась нищеты, боялась, что не сможет нас прокормить.
Её злость была не ненавистью, а отчаянием. — Алексей тогда зарплату три месяца не получал, — продолжала она шептать, глядя сквозь меня в тот самый апрель. — А ты пришла вся сияющая. «Мы женимся».
Я смотрела на тебя и думала: «Господи, дитя наивное.
Какая свадьба?» Вот и злилась.
На себя злилась, на страну эту, на жизнь… А вылила всё это на тебя.
С твоим борщом… кислым.
Её рука расслабилась.
Взгляд снова потух.
Она вернулась в свою тихую, безвременную гавань.
А я сидела и плакала.
Не от обиды, а от запоздалого, горького понимания.
Двадцать лет я носила в себе обиду на злую свекровь, которая была против нашего счастья.
А она была лишь испуганной женщиной, не знавшей, как пережить очередной тяжёлый месяц.
Я встала и подошла к окну.
За ним шумел современный, сытый Буск.
А в моей маленькой кухне только что закончилась война.
