Я вставила ключ в замок, открыла дверь и шагнула в прихожую, наполнившись знакомыми с детства ароматами.
Воздух был пропитан запахами пыли, нафталина и мебельного полироля, а над всем этим парил легкий след туалетной воды Владимира, которую ему привозил из-за границы его друг, работавший в торговом представительстве.
Темный коридор, заставленный массивной мебелью, уходил влево, проходил мимо комнат соседей и возле туалета поворачивал к кухне.
Справа коридор был коротким и вскоре заканчивался у нашей двери; я по привычке называла ее «нашей», хотя формально это уже давно не соответствовало действительности.
Я потянулась к ручке двери, когда она внезапно распахнулась.
Владимир, явно торопясь, чуть не столкнулся со мной. — Ольга! — удивленно произнёс он. — Разве уже шесть? — Без четверти, — ответила я.
Я принесла эклеры. — А я как раз шел на кухню поставить чайник.
— Здравствуй.
Отец обнял меня, поцеловал и внимательно посмотрел на мое лицо: — Ты выглядишь уставшей.
— Много работаешь? — спрашивал он. — Приходится, — ответила я.
Коллега ушла в декрет, ее обязанности распределили между врачами отделения. — Ну хоть высыпаешься? — Конечно, папа, не волнуйся.
— Давай я поставлю чайник? — Нет-нет, я сам.
— Проходи, садись. <...> В 1944 году осколок немецкой гранаты серьёзно повредил Владимиру правую кисть; два пальца — большой и указательный — пришлось ампутировать.
Вернувшись после войны на последний курс института, с которого его призвали на фронт, отец освоил слепой метод печати, чтобы не нужно было переучиваться на левшу.
С тех пор он печатал не только все свои лекции, статьи и официальные письма, но и личные послания, которые подписывал с иронией: ставил фамилию и инициалы, а рядом — чернильный крестик, намеренно изогнутый, хотя умело обращаться с ручкой благодаря двум средним пальцам.
Я поставила коробку с эклерами на стол, где уже стояли чашки, заварочный чайник и вазочка с печеньем, обошла комнату, выглянула в окно, села на диван и попыталась прийти в себя.
