В его руке сжималась плотная пачка пятитысячных купюр, скреплённая банковской лентой.
Он не выглядел ни виноватым, ни подавленным.
Напротив, в его взгляде, устремлённом на жену, читался злой, упрямый триумф.
Подойдя к журнальному столику, он с глухим стуком швырнул деньги на стеклянную поверхность. — Вот.
Именно столько, сколько ты требовала.
До последней копейки, — его голос прозвучал жёстко, словно чуждо. — Удовлетворена?
Он ждал реакции.
Надеялся, что она сразу ринется пересчитывать, и на её лице появится либо удовлетворение, либо хотя бы облегчение.
Он выполнил её унизительное, мелочное требование.
Он, мужчина, решил проблему.
Он заплатил.
Значит, инцидент закрыт.
Он приобрёл право на тишину.
Окончание этого недельного молчаливого кошмара.
Ольга медленно опустила взгляд на деньги.
Затем так же неспешно подняла глаза на мужа.
Она не прикоснулась к пачке.
Вместо этого молча поднялась и направилась в спальню.
Дмитрий, сбитый с толку отсутствием ожидаемой реакции, последовал за ней, чувствуя, как его праведный гнев уступает место непонятной тревоге.
Она открыла шкаф.
Её движения были плавными, отточенными, словно она отрепетировала этот момент сотни раз.
Она достала то самое шёлковое платье цвета ночного неба.
Оно висело на вешалке, помятое, с едва заметными следами тонального крема на воротнике.
Затем она подошла к комоду, на котором стояла изуродованная сумка.
Взяла её.
С этими предметами в руках она вернулась в гостиную.
Дмитрий смотрел на неё, не понимая, что происходит.
Она положила платье и сумку на пол рядом со столиком с деньгами.
Потом подошла к своему рабочему столу в углу комнаты, открыла ящик и достала большие, тяжёлые портновские ножницы.
Металл холодно блеснул в свете торшера. — Ты что… что ты делаешь? — нервно спросил Дмитрий.
Ольга молчала.
Она вернулась в центр комнаты, села на корточки и расправила на паркете шёлковую ткань платья.
Глядя в глаза мужу, она сделала первый надрез.
Лезвия сомкнулись с глухим, сырным звуком, прорезая дорогую ткань.
Хруст шёлка в гробовой тишине прозвучал громче выстрела.
Она резала методично, без злости, без эмоций.
Полоска за полоской.
Она кромсала платье, превращая произведение искусства в жалкую груду тряпья.
Дмитрий стоял словно парализованный, не в состоянии вымолвить ни слова.
Его разум отказывался принять происходящее.
Когда платье было порезано, она отложила ножницы.
Её рука вновь потянулась к ящику стола.
На этот раз она вынула острый канцелярский нож с выдвижным лезвием.
Щёлк.
Металлическая полоска выдвинулась наружу.
Она взяла сумку.
С таким же ледяным спокойствием провела лезвием по гладкой коже от одного края до другого.
Глубокий ровный разрез раскрыл сумку, словно та улыбнулась в своей предсмертной гримасе. — Ты с ума сошла?!
Зачем?!
Я же заплатил! — наконец прорвалось у него.
Он смотрел то на деньги, то на изувеченные вещи.
Ольга медленно поднялась.
Она посмотрела сначала на пачку купюр, затем на плоды своих рук, и снова на него.
И впервые за эту неделю в её голосе появились живые интонации.
Не злость.
Не обида.
А убийственное, окончательное презрение. — Ты думаешь, что заплатил за вещи? — тихо спросила она. — Нет, Дмитрий.
Ты ошибаешься.
Ты оплатил лишь право наблюдать, как я от них избавляюсь.
Ты купил билет на это представление.
Она сделала шаг вперёд. — Эти вещи были моими.
Но к ним прикоснулась твоя семья.
И ты, оплатив их, доказал, что они для тебя всегда будут правы.
Что ты всегда будешь покрывать их грязь, их неуважение, их поступки.
А значит, всё, к чему они прикасаются, перестаёт быть моим.
Оно становится мусором.
Она кивнула в сторону изуродованного платья и сумки. — Вот.
Это цена их визита.
И твоей преданности им.
Можешь забрать деньги и отдать своей сестре.
Пусть купит на них что-то для себя.
А это, — она обвела взглядом остатки дорогих вещей, — теперь просто хлам.
Который я сейчас вынесу…
