Этого «бродягу» в прошлом знали как талантливого художника, пережившего глубокий личный кризис и потерю. Он странствовал по Украине, пытаясь заглушить боль, пока не попал под машину. Александра, проявив простую человеческую теплоту и участие, сумела вернуть его к жизни. Через месяц он покинул больницу. А спустя неделю в отделение доставили объемный конверт. Внутри оказалось письмо с благодарностью всему медперсоналу и щедрое пожертвование на новое оборудование. Но самым неожиданным оказался личный подарок для Александры: приглашение на стажировку в ведущей клинике страны и рекомендательное письмо от самого художника, чьи картины теперь стоили целое состояние.
В отделении воцарилась гнетущая тишина. Те самые медсестры, что недавно с усмешкой наблюдали за тем, как «лентяйка» возится с безнадежным пациентом, теперь не знали, куда себя деть от стыда. Зависть разливалась по их душам — горькая и беспощадная. Оксанка стояла у сестринского поста и наблюдала за тем, как Александра, заливаясь румянцем, читала письмо вслух. В ее памяти всплыли собственные слова: «Там бродягу привезли — иди тренируйся». Она сглотнула подступивший комок и опустила глаза. Впервые за долгое время ей не хотелось ни наставлять кого-то строгостью, ни читать нотации — только тихо удалиться в процедурную… и кусать себе локти. Не от злости — от стыда и осознания: вот оно какое настоящее милосердие — без высокомерия, без насмешек и корысти. И вот она — его заслуженная награда.
Тишина была вязкой и плотной, словно неразбавленный антисептик в воздухе отделения. Шорох бумаги в руках Александры звучал громче всего на свете. Она не поднимала глаз — чувствовала на себе десятки взглядов: колючих, завистливых, недоверчивых.
Первой пришла в себя Оксанка — как всегда первой реагировала она. Выпрямив спину и кашлянув в кулак, она заговорила своим привычным хрипловатым голосом с нотками административной строгости — но теперь в нем слышалось что-то новое: растерянность.
— Ну что замерли? Работа сама себя не сделает! Капельницы поставлены? Карты заполнены? — хлопнув ладонью по стойке так резко, что все вздрогнули и поспешили разойтись по делам.
Суета вернулась в отделение вместе с движением людей — но напряжение осталось висеть в воздухе тяжёлым облаком. Каждый взгляд на Александру теперь говорил больше любых слов.
Оксанка подошла к ней неспешно — будто ступая по минному полю.
— Дай-ка гляну… — она аккуратно взяла из рук девушки сертификат со стажировкой и письмо-характеристику художника; водрузила очки на цепочке на нос и долго читала текст губами.
Затем сняла очки и посмотрела прямо на Александру:
— Поздравляю тебя… Повезло тебе сильно…
В этих словах уже не было прежней язвительности или снисходительности; лишь усталое признание очевидного факта… И одновременно скрытый вопрос самой себе: «А я бы смогла так же?»
— Это не удача, Оксанка… — спокойно ответила Александра впервые уверенным голосом без дрожи. — Я просто делала то, чему нас учили ещё тогда: видеть перед собой человека… а не диагноз или социальное дно.
Старшая медсестра застыла на месте. Эти простые слова юной идеалистки вдруг прозвучали весомо до мурашек; они были подкреплены документом о стажировке из ведущей клиники страны.
— Да… — только это смогла выдохнуть Оксанка после паузы.— Иди-ка подпиши карты в седьмой палате…
Жизнь продолжилась своим чередом… но что-то необратимо изменилось внутри привычного уклада приемного покоя. Колкости про Александру исчезли сами собой; теперь к ней обращались иначе – с уважением вперемешку с любопытством.
К ней стали подходить за советом – будто её искреннее участие было каким-то тайным профессиональным приёмом:
— Александра! Глянь… я правильно катетер поставила? Пациент вроде бы даже не поморщился?
— Скажи честно… как ты разговаривала тогда с тем алкоголиком из двадцатой палаты?..
