Она не просто рылась в вещах невестки — это было настоящее вторжение в чужую жизнь, с негласным, но предельно ясным приговором. Вот она достала шёлковое платье-комбинацию, повертела его на пальцах, словно держала что-то недостойное, и с лёгким презрением бросила на кровать. Ткань упала на подушку Ориси и смялась, будто ненужная салфетка.
Дмитрий сглотнул. Стыд поднимался изнутри, обжигая горло. Он ощущал себя не просто плохим супругом — он был соучастником происходящего. Каждый её жест, каждый взгляд с осуждением — всё это происходило при его молчаливом согласии. Из соседней комнаты доносилась тишина: дети притихли, и скрип вешалок по металлической перекладине звучал особенно резко.
— Мам, пожалуйста… не надо, — наконец выдавил он. Голос прозвучал глухо и без уверенности. — Орися расстроится. Это её вещи.
Лариса даже не повернулась к нему:
— И что? Я же не чужая ей женщина. Или она теперь считает меня посторонней? Я так и знала: она тебя против меня настраивает. Накупила тряпья на три зарплаты — а матери раз в год приехать нельзя?
Повернувшись к нему лицом, она смотрела спокойно и уверенно — будто всё происходящее было абсолютно естественным. В её представлении всё было по справедливости: она мать и имеет право. А любое несогласие с этим правом воспринималось как мятеж, который нужно подавить ещё до начала.
Дмитрий хотел возразить: сказать ей о границах, объяснить, что дело вовсе не в вещах… Но слова застряли где-то внутри него. Что он мог ей противопоставить? Для неё никаких правил попросту не существовало.
Её внимание привлёк тёмно-синий бархатный наряд с биркой у воротника — новый, ещё ни разу не надетый подарок Орисе ко дню их годовщины. Лариса сняла его с плечиков и приложила к себе перед зеркальной дверцей шкафа.
— Ну вот хоть что-то достойное нашлось, — удовлетворённо произнесла она. — А то ходит постоянно в своих штанах… как пацанка какая-то.
С этими словами она начала расстёгивать кофту прямо посреди спальни. Дмитрию хотелось отвернуться или исчезнуть вовсе; но он стоял неподвижно и наблюдал за тем, как рушится их личное пространство на глазах у него самого.
Он видел: мать снимает свою одежду и надевает платье жены; бархат натянулся на её тяжёлой фигуре совсем иначе, чем сидел бы на стройной Орисе… Но Ларису это нисколько не смущало. Она подошла к туалетному столику, отодвинула флакон духов Ориси и наклонилась к зеркалу поправить причёску.
— Вот теперь совсем другое дело! — сказала она довольным тоном. — Интересно только: куда это она собиралась в таком виде? За хлебом? Деньги переводит впустую…
Она обернулась к сыну в ожидании одобрения именно тогда, когда карман его джинсов завибрировал коротко и резко. Дмитрий достал телефон: сообщение от Ориси состояло всего из двух слов — «Подъезжаем. Выходи». Внутри у него похолодело.
Щелчок замка прозвучал сухо и окончательно — для Дмитрия этот звук стал сигналом старта в забеге без финиша: он уже проиграл его прежде чем начал двигаться.
Он застыл на месте; даже повернуться не смог сразу… И вот в проёме коридора появилась Орися: уставшая после дороги женщина с сумкой через плечо и курткой в руке остановилась у входа.
Её взгляд сначала скользнул по детям в комнате; потом задержался на муже… И наконец переместился дальше – туда, где посреди спальни стояла Лариса – словно памятник самоуверенности – облачённая в чужое новое платье.
Она ничего не сказала вслух – ни удивления во взгляде, ни раздражения или гнева голосом… Только лицо стало непроницаемым – как маска без эмоций или чувств усталости от дороги.
Она смотрела прямо на Ларису – туго обтянутую бархатом фигуру – без вопросов или комментариев; лишь констатируя очевидное фактом – сухим и бесповоротным как диагноз врача без права апелляции.
