Она видела всё: и облегающее чужое тело платье, и небрежно брошенные вещи на её подушке, и жалкую, виноватую фигуру собственного мужа, замершего между ними.
Лариса на мгновение растерялась, но тут же собралась. Она попыталась изобразить приветливую хозяйку, будто бы встретила долгожданную гостью в собственном доме.
— Орися! Приехала! А мы тут… я вот решила тебе немного помочь с уборкой, заодно примерила кое-что. Думала, может вечером посидим вместе — мой приезд отметить.
Её голос звучал нарочито бодро, но эта показная радость разбилась о глухое молчание Ориси. Та медленно опустила сумку и куртку на пол. Сделала шаг вперёд, обойдя мужа так, словно он был пустым местом. Дмитрий почувствовал себя не просто лишним — он ощутил себя невидимкой, частью мебели, недостойной даже беглого взгляда.
Орися прошла в спальню. Её движения были неторопливыми и отрешёнными. Она не обратила внимания ни на Ларису, ни на хаос в комнате. Подойдя к тому самому шкафу, который незадолго до этого бесцеремонно осматривала свекровь, она сдвинула зеркальную дверцу. Её рука уверенно потянулась внутрь сквозь ряды аккуратно развешанных вещей и извлекла оттуда старенький махровый халат — выцветший от стирок, с вытянутыми петлями на рукавах. Тот самый халат, в котором она по утрам пила кофе или выходила на балкон — вещь сугубо домашняя и личная.
Развернувшись к Ларисе лицом, Орися держала халат перед собой обеими руками — как знамя капитуляции или вызов без слов. Она сделала несколько шагов вперёд и остановилась напротив свекрови. В комнате повисла такая тишина, что казалось — воздух стал вязким и плотным. Даже дети замолкли где-то поблизости: они чувствовали перемену в атмосфере.
— Переоденьтесь… — произнесла Орися почти шёпотом. Голос её был пугающе ровным: ни капли эмоций или колебания в интонации. Это не звучало как приказ или просьба — это было утверждение факта.
Лариса застыла; её лицо постепенно наливалось багровым цветом от унижения и злости. Она переводила взгляд с халата в руках невестки на её холодное лицо без единого выражения. До неё наконец дошло: это было не просто разоблачение — это была немая пощёчина гордости; её опустили до уровня служанки молча и хладнокровно.
— Ты… что?! — выдохнула она срывающимся голосом; привычная властность уступила место истерике. — Да как ты смеешь мне указывать?! Что ты себе позволяешь?!
Орися промолчала. Она продолжала стоять неподвижно с тем же спокойствием в глазах. Это равнодушие было сильнее любого крика: оно превращало возмущение Ларисы в бессильную вспышку раздражения.
Дмитрий попытался вмешаться: шагнул вперёд с намерением что-то сказать — но взгляд жены остановил его мгновенно. В этих глазах была лишь ледяная решимость; он понял: стоит ему сейчас произнести хоть слово в защиту матери — для Ориси он перестанет существовать навсегда.
— Я к тебе обращаюсь! Ты оглохла?! — Лариса шагнула ближе; ярость исказила черты её лица до неузнаваемости. Она ожидала слёз или скандала — привычного сценария конфликта с победой за ней благодаря напору и авторитету… Но сейчас перед ней стояла стена ледяного безразличия.
Орися даже не посмотрела на неё: она просто положила старый халат рядом со смятым шёлковым платьем на кровать так же спокойно и точно как врач раскладывает инструменты перед процедурой.
Затем она подошла ближе к Ларисе без малейшей агрессии во взгляде или движении – скорее деловито-неизбежно – словно санитар выполняющий неприятную обязанность ради порядка и чистоты.
Она взяла женщину под локоть – мягко, но твёрдо – прикосновение было необидным по силе… но окончательным по смыслу: выбора больше не оставалось.
Лариса дёрнулась прочь; всё её тело напряглось от возмущения:
— Убери руки! Ты что себе позволяешь?! Соплячка! Дмитрий! Скажи своей жене прекратить это немедленно!
Она взывала к сыну отчаянно… но слова повисли в воздухе без ответа.
Дмитрий стоял неподвижно – словно прирос к полу – наблюдая за происходящим как зритель немого кино…
